Леонард Коэн. Любимая игра.Они стояли молча. Ночь была великолепна. По Дорчестер-стрит струился свет автомобильных фар. Они предпочли бы находиться не там, оказаться на вечеринке с тысячей человек. Жабу выпотрошить так же соблазнительно, как старый будильник.
– Мне продолжать, Кранц?
– Продолжай.
– Сегодня за пытки отвечаем мы. Обычные палачи в отпуске.
Бривман положил его в тарелку с теплой соленой водой. Оно подняло свой крошечный вес еще одиннадцать раз. Они считали, а потом некоторое время не говорили ни слова, опустив лица в стол, неподвижные.
– Теперь оно уже ни на что не похоже, – сказал Бривман.
– На что, по-твоему, должно быть похоже мертвое жабье сердце?
– Я думаю, вот так, как сегодня, и совершается любое зло.
Кранц схватил его за плечо, его лицо внезапно прояснилось.
– Это блестяще, то, что ты сейчас сказал, – блестяще!
Он звучно хлопнул друга по спине.
– Ты гений, Бривман!
Парк питает всех сонь из близлежащих домов. Он – зеленое сердце. Детям дает опасные кусты и героические ландшафты, чтобы они мечтали о храбрости. Нянькам и служанкам – извилистые тропинки, чтобы мечтать о красоте. Молодым коммерсантам – скрытые листвой узкие скамейки, виды фабрик, чтобы они мечтали о власти. Брокерам на пенсии – виньетки шотландских дорожек, где гуляют любящие пары, чтобы, оперевшись на трости, они мечтали о поэзии. В жизни каждого это – лучшее. Никто не приходит в парк с подлыми намерениями, разве что, может быть, сексуальный маньяк, а кто может утверждать, что тот не думает о розах вечности, расстегивая ширинку пред Беатриче со скакалкой?
– Знаешь одну из главных причин, почему я ее хочу?
– Я знаю главную причину.
– Ошибаешься, Кранц. Потому что она живет на соседней улице. Она принадлежит мне так же, как парк.
– Ты совершенно больной парень.
Через минуту Кранц добавил:
– Эти люди наполовину правы насчет тебя, Бривман. Ты – эмоциональный империалист.
Дети показывают шрамы, будто ордена. Для любовников шрамы - секреты, что ожидают разоблачения. Шрам - это слово, ставшее плотью.
Дисциплинированная меланхолия весь мир водила за нос. Все очерки притворно изображали вожделение. Чтобы все тебя полюбили, нужно лишь опубликовать свои страхи. Вся махина искусства - расчитанная демонстрация страданий.
Почему нельзя стать обычным гражданином с женщиной и работой? Почему нельзя влиться в мир? Красота, на которую он рассчитывал, как на передышки между уединениями, теперь заставляла его задавать старые вопросы об одиночестве.
– Можно войти?
Ванда. Разумеется, ей можно войти. Он же прикован к постели, ведь так?
– Я просто хотела сказать, почему не позволила тебе со мной увидеться.
Она выключила свет, чтобы у них с мошкарой были равные шансы. Разговаривая, они сплели пальцы. Сразу перед тем, как привлечь ее к себе и легко поцеловать, он заметил в углу светляка. Тот редко мигал. Бривман был уверен, что светляк еле жив.
– Зачем ты меня целуешь?
– Не знаю. Я вообще-то не за этим пришла. Ровно наоборот.
Светляк вызывал у него живой интерес. Он пока не умер.
– Какого черта ты не знаешь?
Она что-то нащупывала под блузкой.
– Ты мне порвал бретельку от лифчика.
– Великолепный разговор.
– Я лучше пойду.
– Ты лучше пойдешь. Он лучше пойдет. Мы лучше пойдем. Они лучше пойдут.
– Ты, похоже, вообще ни с кем разговаривать не способен.
Ей хотелось, чтобы он почувствовал себя несчастным? Не вышло. Он увлекся светляковым кризисом. Интервалы между маленькими холодными вспышками становились все длиннее. Это Динь-Динь. Всем приходится верить в магию. Никто не верит в магию. Он не верит в магию. Магия не верит в магию. Пожалуйста, не умирай.
Когда все они бодрствуют, имеется слишком много возможностей, сталкиваешься со слишком многими эго, истолковываешь слишком много лиц, входишь в слишком многие миры. Многообразие смущает. Довольно трудно встретить одного иного человека. Общество – оправдание провалу любви индивида.